Святые заступники: Брахма Нарада, Архангел Гавриил Клуб друзей и читателей Розы мира (2007-2011)

Три вещи не возвращаются: выпущенная стрела, сказанное слово и упущенная возможность.
(Арабская пословица)

 
Перейти на сайтСайт   АльбомАльбом   ПомощьПомощь   ПоискПоиск   ПользователиПользователи   ГруппыГруппы   
 ПрофильПрофиль   Войти и проверить личные сообщенияВойти и проверить личные сообщения   ВходВход 
Святые заступники: Бодхисаттва Гуаньинь, ангел

Дорогие друзья, форум закрыт для написания сообщений.

к сборнику Миркиной и к обсуждаемым нами темам (Померанц)
 
 
Добавить тему в избранное   Ответить на тему    Клуб друзей и читателей Розы мира (2007-2011) -> Беседка -> Роза мира (концепция)
Предыдущая тема :: Следующая тема  
Автор Сообщение
Соня



Зарегистрирован: 29.12.2010
Сообщения: 723
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Пн Фев 07, 2011 1:53 am    к сборнику Миркиной и к обсуждаемым нами темам (Померанц)

Григорий Померанц УСТАМИ ПОЭТА
----------------------------------------------------
Поэзия священной глубины -- одна из вершин всякой великой культуры. Она не заменяет и не отменяет других путей в глубину, но и они ее не могут заменить. В прошлом ее иногда канонизировали -- как Веды, как псалмы Давида. В наше время она обходится без этого, но не перестает быть самой собой. Зинаида Миркина не случайно переводила Тагора, Рильке, суфийскую лирику. В этот же ряд становятся и ее стихи. Это открытый ряд. В нем нет догм, нет заповедей, но нет и споров, какая догма обладает свойством единственной истины, нет погони за еретиками. Метафоры, родившиеся в сознании поэта, охваченного священным восторгом, не выдаются за факты. Они могут противоречить друг другу, не теряя правдивости (насколько слово человека может передавать правду Бога).
Догматики забывают слова святого Василия Великого "о Боге мы можем только лепетать". Поэт чаще это вспоминает. "Он опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьет" (Мандельштам). В интервалах между словами, повторенных ритмом, рождается дух единства, витающий над словами поэта. Богословие делит священную реку на рукава. Поэзия соединяет их в стремлении к устью. То же происходит в глубинах других искусств. Один из моих оппонентов, убежденный противник восточного образа истины как нуля слов, признавался, что чувствует обаяние китайской живописи. Он не сознавал, что воды и горы -- это инь и ян, а иконы тумана, написанные в период Сун, передают мысль о неименованном Дао, объемлющим названное Дао, и прямо связаны с восклицанием Лаоцзы в "Даодецзин": "О неясное! О туманное!" Многих православных шокировала гипотеза, что сюжеты икон Троицы, Деесиса и Успения пришли в Средиземноморье из буддийской Индии, или что сказание о Варлааме и Иосафате -- пересказ джатаки (буддийской поучительной сказки). Им хочется, чтобы христианское откровение возникло вне потока культурных связей и оставалось раз и навсегда застывшим. Я думаю, что дело обстоит иначе. Великие духовные потоки пересекаются в пространстве и не имеют конца во времени.
Каждый духовидец что-то прибавляет к ним. История откровения
началась вместе с началом общей истории и будет длиться до ее конца, вбирая множество притоков, раздваиваясь на рукава и собираясь снова.
Одна из струй в этой большой реке -- творчество Миркиной.
Для меня ее стихи были откровением. Я был потрясен, когда впервые (в конце июня 1960 г.) услышал строки:

Бога ударили по тонкой жиле,
По руке или даже по глазу -- по мне.

Вдруг стало ясно, что вопросы Иова, вопросы Карамазова, мучившие меня, ложно поставлены. Поставлены дробным умом, для которого Бог -- это бог, а тварь -- это тварь, и бог откуда-то извне решает, кому и как страдать, кому умереть. Целостным умом поэт увидел, что Бог не вне страдания, не вне смерти, а страдает и умирает вместе с каждым смертным. Углубляясь и углубляясь в это прозрение, я осознал Бога как бесконечность страдания твари, тонущую в бесконечной радости Творца, и образ божий -- как одновременность боли и радости в человеке.
Я вижу его в отце, обнимающем блудного сына Рембрандта,в глазах Павла у Эль Греко, в иконах. Но это все потом, а сперва я просто принял стихотворение, как оно есть, вплоть до его последних строк:

Нет, никогда не умрет Нетленный.
Я за Него умру.

Стихотворение вызвало образ больной руки или ноги, которую приходится отсечь, чтобы сохранить жизнь всего тела. Это легко себе представить. Но разве отсекаемый палец сознает и принимает свою судьбу? Сознает ум, он играет роль библейского Бога, а палец или рука посылает сигналы боли, как Иов. И потом ампутация руки, ноги -- это частный случай, а стихотворение намекает на какой-то общий закон, на разделение ролей между бессмертием и смертностью общего Сверхсущества. Вот эта связь и разделение внутри Сверхсущества осталась только намеченной. Ее, наверное, нельзя до конца выговорить. И недавно у одной внимательной читательницы возник вопрос: каким образом "Я за него умру?" Зачем это Богу нужно? В ответ пошло письмо Зинаиды Александровны, которое мы не успели скопировать, и за ним второе, довольно долго лежавшее на нашем столе в Коктебеле. Работая над своим эссе, я кусок этого письма попросту переписал: "Сейчас только вдруг подумалось, что ведь ответ есть в стихотворении:

Он всемогущ. Он болезнь оборет.
Вызволит из огня
Душу мою. Или, -- взвыв от боли, --
Он отсечет меня.

Наверное, главное, что мне открылось когда-то явственно и неоспоримо, это что мы -- члены Божьего Тела.
Каждый из нас болит в Нем. Мы от Него неотделимы. Это была потрясающая мысль (даже не мысль -- чувство, ощущение, открытие). Он не существует отдельно от нас (Он -- всецелый), как и мы от Него (не может палец существовать отдельно от руки, от тела). Но аналогия с пальцем -- неполная. Как и все, когда мы говорим о мире духовном, божественном, -- здесь метафора. Ибо все земное смертно, как и каждый палец. Мы же -- смертные члены бессмертного тела.
Мы -- не только мы. В каждом из нас есть частица, искра Божья. И это собственно и есть главное. Этим мы живы. У нас есть два "я" -- малое и большое, смертное и бессмертное.
Готовность малого, смертного "я" пожертвовать собой для большого, бессмертного -- основная тайна и духовный закон бытия. Великая любовь к нашему бессмертному "Я" (Бог, повторяю, неотделим от нас, и потому Бог ни в коем случае не "Он" и даже -- в отличие от буберовской философии -- не "Ты", а "Я", наше высшее "Я").
Жертва низшим "я" ради высшего -- это Любовь, другое имя Бога: Любовь, на которой все держится. Эта наша любовь к Богу поддерживает Бога, как дрова костер. Каждая наша такая жертва во имя Его -- возжигание огня, питающего жизнь. Поэтому:
Нет, никогда не умрет Нетленный.
Я за Него умру.
И еще (из другого стихотворения -- Г.П.):
Мы умираем, чтоб не умер Он.
Все слова здесь не точны. Повторяю: все -- метафоры.

Но все же, своей жертвенной любовью, своей смертью мы поддерживаем гигантский костер Его бессмертия. Может быть, если кончится наша жертвенная любовь, кончится жизнь на Земле. Мы поддерживаем Его бессмертие, которое и наше бессмертие, ибо, повторяю, мое главное открытие сердца -- наша неотделимость от Него. Без Его бессмертия нет нас, нет жизней наших. Итак, мы умираем Для Него, во имя Его, уверенные всем сердцем (я говорю об истинно верующих), что будем жить в Нем -- в нашем высшем, бессмертном "Я".
Мы умираем, чтоб не умер Он,
А Он бессмертен, чтобы все мы жили.
Все это распадается на куски, если нет ясного ощущения нашей неразделенности с Ним, если Он и я -- два предмета, две отдельности.
Но Бог -- не отдельность. Он -- всецел. А я причастна
Ему. Здесь тайна. И круговорот любви".

Миркина дополнила здесь одну метафору другой -- образом костра любви, огонь которого поддерживает пламя Бога. Но и этот образ только еще раз намекает на скрытый смысл. Мне захотелось еще раз по мере сил вдуматься, что остается недосказанным. Палец больно отсечь, но это не трагедия. У пальца, у ноги, у руки нет личности, нет сознания бесконечности, нет тоски по Богу. А у человека есть. Человек -- не хвост ящерицы, который обрубишь -- и вместо него вырастет другой. Гамлет не вырастает заново. Это неповторимый образ Божий, образ всецелости, образ бесконечности, бессмертия -- и он смертен. В горах или над морем иногда возникает физическое чувство бесконечности. И когда это чувство бесконечности становится мыслью, вся вселенная себя в нас сознает.

На миг возникает один из центров вселенной, и гибель этого центра -- космическая катастрофа. Можно преодолеть эту трагедию взлетом духа, порывом любви к целостности Бога, прорастающему в нас, но усилие прерывисто, за взлетами следуют падения в отдельность, в трагическое одиночество земли среди мириада пылающих звезд, несущихся невесть куда в холодной бездне пространства и времени, а на Земле -- падение в трагическое одиночество человека, о котором писал Тютчев:
Быть до конца так страшно одиноким,
Как буду одинок в своем гробу.
Почему Богу нужна трагедия, почему Его бытие было бы неполно без нее, почему человек должен умереть ради нетленного Творца? Хочется связать одну загадку с другой, поставленной
Ангелусом Силезиусом:
Я без Тебя ничто, но что Ты без меня?
Если Бог -- это Бог, а я -- это я, то Силезский Вестник написал какую-то чушь. Но Бог -- не только Бог и я -- не только я. Нельзя подходить к Богу с правилами логики, где А равно самому себе (А = А) и не равно другому (А ? В).
Вот здесь -- Царь Небесный, вот там -- тварь... Поэт говорит другое: "Я раб, я царь, я червь, я Бог..." (Державин).
Бог и человек -- не только двое. Здесь и двое, и одно. В буддизме дзэн все время идет кружение вокруг сходных символов (которые можно осмыслить как ипостаси Бога). Есть такая дзэнская притча: "Сперва я думал, что гора есть гора. Потом, познав учение, я понял, что гора не есть гора (то есть бытие отдельности -- иллюзия). Но потом, проникнув в самую суть учения, я осознал: гора есть ГОРА". Прописными буквами я пытаюсь передать интонацию Миркиной, когда она это повторяет. ГОРА -- единичное, пустившее свой корень в Единое, что-то вроде Сына, единосущного Отцу. Но не совсем то же самое. Вопрос о человеке в дзэн не выделен из вопроса о твари.
ГОРА -- всякое существо и даже предмет в своей неразделенности с Единым. Может быть поставлен и ставился вопрос: "Обладает ли пес природой Будды?" То есть может ли пес достичь просветления? Или только человек на это способен? Но вопрос тонет в ответе старца Чжао Чжоу: "Ничто!" И загадочный диалог в целом использовался старцем Хакуином как тема медитации первой ступени, на понимание иллюзорности отдельного бытия (гора не есть гора). Дальше шли другие упражнения, которые должны были привести к ГОРЕ с прописной. И на этой ГОРЕ вопрос о личной судьбе исчезает без трагического следа, остающегося в книге Иова.

С этим ни иудей (автор книги Иова), ни эллин (Эсхил, Софокл, Еврипид) не могли бы согласиться. И не согласится Шекспир, и не согласится Достоевский. Они чувствовали, что в человеке есть нечто высшее. Что очеловеченный Бог -- нечто большее, чем божественность моря и горы, дерева и цветка.
В "Импровизации на тему Каприйской зимы" Рильке дал образ, дальше которого я не могу пойти: Человек -- это лицо природы. Природа стремится обрести лицо и находит его в человеке. Но не в каждом. И человек, ставший лицом природы, до конца раскрывшийся человек, оказывается трагически одиноким среди людей. Зинаида Миркина любит хасидскую легенду о тридцати шести незаметных праведниках. Их считают последними из последних. Их топчут, пинают ногами. И когда незаметный праведник умирает, Бог отогревает душу, замерзшую от холода мира, в своих ладонях. Если же она так глубоко замерзла, что даже в жарких руках Бога не может согреться, Бог плачет, и каждая Его слеза на день приближает конец света.

Но и это не все. Лицо природы -- образ и подобие Бога -- познает свое одиночество и перед Ним. Может быть, здесь надо говорить о трагедии особого рода или о мистерии, но все равно -- это мука. Росток Бога в душе годами прячется, исчезает от внутреннего зрения. Богооставленность -- спутник почти каждого подвижника. Св. Силуан сравнивает ее с муками Адама, изгнанного из рая. Суфии и бхакты нашли образ своих чувств в страданиях неразделенной и отвергнутой любви. И даже в культуре Дальнего Востока, где вершина священного выражена в безличной форме, сквозь эту безликость проступает трагедия Хакуина, едва не погибшего на пути к целостному сознанию. Предание фиксирует здесь не гибель, а победу, но многие гибнут, не добившись победы. Архимандрит Софроний, издатель книги "Старец Силуан", рассказывает о монахах, сошедших с ума. Есть "дзэнская болезнь" (ею болел Хакуин).

В тибетских книгах рассказывается о четырех стадиях болезни, в которой рождается новое сознание. Миркина пишет о "болезни прорастания крыльев". Она хорошо знает эту болезнь. Путь подвижника проходит по краю гибели, физической и духовной. Мимо этого испытания нельзя пройти. Дзэнцы называют свой путь "великим сомнением", и принято считать, что чем глубже сомнение, тем глубже и "сатори" (пробуждение к новому сознанию). Стихи Зинаиды Миркиной закружились вокруг этой темы без знания какой бы то ни было традиции, на ощупь подбирая нужные слова. Во время болезни, приковавшей ее к постели на пять лет, она разучилась многому и потом заново начала учиться складывать стихи. Выходило неловко, но сквозь неловкость проступала открывшаяся глубина, и я сразу прочувствовал эту глубину. Когда мы познакомились с "Проповедями и рассуждениями" Мейстера Экхарта, то нашли у него некоторые темы стихов Миркиной, стихов, заброшенных впоследствии из-за несовершенства формы*.

Тема "вечного рождения" отчетливо видна в стихотворении, из которого в нашей памяти осталось только четыре строки:

Не все можно взвесить, измерить и перечесть,
Хоть закон нерушим и строг,
Люди, в мире живет, он есть,
Еще не рожденный Бог...

Пятнадцать лет спустя родилось слово "прорастание".
Впервые в стихотворении "Богородица"

1
Стихи... Они родятся из земли
Души моей. Из этих неподвижных
Пластов, где Бог хозяин. Бог созиждет,
А я -- в пыли.
А я нема, безропотно темна.
Как чернозема поднятая груда,
Покорно принимаю семена,
Не спрашивая: "Для чего?", "Откуда?"
Какой порыв, какой реки поток
Занес его? Он вечен иль мгновенен?
Но каждый всход мой,
Но каждый мой росток
И для меня таинственно священен.
Я знаю лишь зачатья благодать
И тяжесть вызревания событий.
И что еще могу Я вам сказать?
Бессильное мое "не растопчите"...

2
Покорной Богу быть... Покорной этой
Бездонности, склонившейся ко мне,
Покорной звуку и покорной свету,
Покорной светоносной тишине,
Любви покорной... Миг зачатья...
Вот так склонялась Богоматерь.

3
Мой Боже, Бог мой... Из моих берез,
Дождя, травы и звона дальней птицы
В меня вошел и из меня пророс.
Нельзя иначе Богу появиться
Здесь на земле. Есть место лишь одно:
Внутри меня. И в радости, и в муке
Вот это сердце выносить должно
Тебя, и вынянчить -- вот эти руки.
Мой Бог -- мой сын. И тварь твоя и мать.
О, Господи, сумею ли так много?
Зачать, родить и, вырастив, отдать
Тебя во тьму, чтоб Бог вернулся к Богу...

Бог здесь прорастает сквозь природу и раскрывается в человеке. "Слава Божия -- до конца раскрывшийся человек", -- писал св. Ириней Лионский (и повторил Антоний Сурожский, у которого я нашел эту цитату). Для Миркиной это не единичный факт, а путь всего живого. У нее нет разрыва между чувством божественности природы и более поздним пониманием Бога как раскрывшейся личности. Разрастание человеческого сердца, подобное росту леса, идет навстречу прорастанию Бога в человеческой душе:

Жизнь -- это сердца прорастанье.
Оно растет всегда, вот так, как лес --
До горизонта, до седьмых небес
И далее... Во всей вселенской ткани
Одно оно. Оно растет
Вот так, как всеобъявший свод
Ветвей на древе бытия --
Сквозь всех и все, во все края.
И как его глубоко ранят
Все те, кому мешает рост,
Кто не желает прорастанья
Вовнутрь себя морей и звезд.
Все те, кому нужна граница,
Кто захотел остановиться
И тайный рост остановить,
Не ведая, что жизни нить
Перерубает.

В первом опубликованном сборнике стихов Миркиной, "Святая святых", рядом со стихотворением "Богоматерь" стоит другое, примерно о том же самом: о действии Бога в душе:

Я есмь орган. Но органист не я.
Во мне волна Его святого хмеля.
И тот разрушит песню бытия,
Кто нас смешает или нас разделит.
По клавишам бесчисленным скользя,
Он трогает мои живые раны.
Я есмь орган, но мне самой нельзя
Дотронуться до клавишей органа.
Я есмь орган, но лишь Создатель мой,
Вдохнув свой дух, играет на органе.
Я глубь и тайна для себя самой.
Я оживаю от Его касаний.
Вот Он пришел, предвечный органист.
О, этот свет, вонзенный в темень ночи!
Да будет звук мой первозданно чист,
Чтоб передать все то, что Он захочет.
В бескрайнем мире есть лишь Ты и я
Во мне волна божественного хмеля.
И тот разрушит песню бытия,
Кто нас смешает или нас разделит.

В другом стихотворении того же периода Бог творит наш духовный мир из ничего -- как некогда, по библейскому рассказу, Он сотворил физический мир:

Ничто. Торжественные скалы
И моря синее стекло.
Все смолкло. Ничего не стало.
И Ничего во мне росло.
Когда же весь простор безмолвный
Вошел внутрь сердца моего
И мера оказалась полной,
То мир возник из н и ч е г о.

Чем эти стихи отличаются от бесчисленных парафразов Библии? Тем, что это не парафраз. Образ растет спонтанно, из опыта созерцания, и вдруг припоминается -- то формула о неслиянном и неразделенном единстве Бога и человека в Христе, то фраза из Ветхого Завета. Вспоминается то, в чем поэт узнает самого себя, свою собственную глубину.
Я много раз читал эти стихи, не вдумываясь в отдельные слова, и вдруг понял, что прорастание -- ответ или, по крайней мере, часть ответа на вопросы Иова. Прорастание целостности в мир частностей. И тогда заново прочлось еще одно стихотворение (опять -- тех же семидесятых годов):

Когда-нибудь наступит твой черед
Остановиться, пятясь и немея,
Когда тебя Господь наш перебьет
Разверзшейся всецелостью своею.
Теченье мыслей и потоки слов
Столкнутся вдруг с незыблемым порогом,
И ты прервешь стенания, как Йов,
застигнутый на полуфразе Богом.
И позабудешь, кто не прав, кто прав,
Перемешаешь сроки и границы,
И заново родишься, увидав
Ту пропасть, из которой все родится.

Ничем не заслуженное страдание твари бессмысленно, если глядеть на него глазами твари. Но оно имеет смысл, если взглянуть на него глазами прорастающего в твари Творца. Я могу ошибаться, но в "образ и подобие" Бога входит, по-моему, не только бесконечность, но и смертность и сознание смертности. В полноту бытия Бога входит весь трагизм человеческого бытия. Бог вмещает все противоположности великого искусства. Он не ограничен ничем, кроме низости и ненависти, совершенно оторванных от Его бытия. Не ограничен ни одним из своих совершенств, ни бесконечностью, ни блаженством, ни бессмертием. Стремясь к полноте, Бог входит в конечное, в свою тварь, и страдает вместе с ней и умирает вместе с ней, -- оставаясь в то же время вне страдания и вне смерти. Примерно так, как Божья Матерь, в толковании Мейстера Экхарта, остается отрешенной в своей последней глубине, задыхаясь в рыданиях у креста. Экхарт сравнивает отрешенность с крюком, на котором держится рвущаяся от ветра дверь. И Бога можно представить себе одновременно и Отцом на небе, и распятым Сыном. Распятие -- не единичный факт, не единичная жертва, а одно из "тел" вечного духа, "тел", как говорят буддисты, различая тело блаженства и тело превращений (страдающее в дробном пространстве и времени). Выход из трагической бессмыслицы человеческого блуждания в мире, оторванном от вечности, -- в осознании (сквозь страдание и смерть) единства Бога воинств на небе и Христа на кресте, во взгляде на это немыслимое совпадение противоположностей глазами Бога, прорастающего в душе твари. Тогда прозревается смысл жизни, раскрывается глубина, где происходит чудо и рождается сила, дающая новую физическую жизнь Иову, или (хотя это тайна, полнота которой от меня закрыта) возникают духовные сущности, не зависимые от физического бытия (так, как, может быть, продолжают жить некоторые святые; так, как продолжает жить Христос).

Когда византийские богословы создавали свое учение об Отце, Сыне и Святом Духе, они кружились, как мне кажется, вокруг этой самой тайны: присутствия бесконечного нетленного Бога в смертном человеке. Все это они вместили в одного Иисуса из Назарета и на одну землю, казавшуюся единственной во вселенной. Бездна пространства и времени, раскрывшаяся перед нами, может быть уравновешена только равновеликим образом второй ипостаси -- подобием которой стал рильковский Орфей, разлитый повсюду и единый во всех метаморфозах, умирающий и рождающийся каждый раз заново.
Это близко к мысли Экхарта о вечном рождении Бога в человеческой душе, близко к словам Рейсбрука, что второе пришествие вечно совершается в душах святых. И мне кажется, что вокруг этого кружатся стихи Зинаиды Миркиной.
Ей очень близки "Сонеты к Орфею" Р.М. Рильке, его контрапункт страдания и радости, смерти и Воскресения, его осознанное единство движения и покоя. Однако все влияния, которые Миркина испытывает -- только встречи на пути. Чувство слитности бытия и небытия, божьего и человеческого, поту- и посюстороннего проходит сквозь ее творчество начиная с внезапного осознания мира, как единого света, испытанного в 19 лет и окрасившего всю ее жизнь, постоянно рождая новые образы, от первых, неловких опытов до стихов в коктебельскую осень 1999 года:

Когда я сделаюсь бесплотной,
Когда я это тело сброшу,
Не жди, чтоб тенью мимолетной
Являлась я из жизни прошлой.
Когда на волю дух отпущен,
Когда он полный мир обрящет,
Я сделаюсь твоим грядущим
И бесконечным настоящим.
Я знаю, что в нездешнем мире,
В невидимом, бесплотном этом,
Вершится расширенье шири,
Готовится рожденье света.
Идет великая работа,
Невнятная земному слуху,
И эти снежные высоты
Воздвигнуты бесплотным духом.
Да, этот кряж высокогорный
И эти золотые сосны
Воистину нерукотворны
И бесконечно духоносны.
В часы великого затишья,
В священный час касаний божьих
Я буду ждать, что ты услышишь,
Я буду ждать, что ты поможешь.

Началом пути было не литературное влияние, а выход за рамки обыденного сознания, повернутого к "атомарным фактам", внезапное осознание мира как прекрасного целого, вопреки всем фактам. Этот крутой поворот, никем не поддержанный, был по-видимому, началом болезни, едва не окончившейся смертью. Я рискну предположить, что болезнь была вызвана сопротивлением материи, контратакой инерционных сил, стремившихся заткнуть прорыв "нормы", прорыв сквозь духовную слепоту. Это мог бы смягчить духовный врач; но помощника рядом не было. Было только духовное одиночество среди "нормальных" людей и духовное невежество врачей, лечивших чем попало неизвестно от чего. Зинаиду Миркину выписали домой умирать -- и только очень медленно она научилась находить помощь сама, в молитве, в созерцании красоты Божьего мира и в великом искусстве. То, что она пишет, складывается попутно.
"Сонеты к Орфею" Зинаида Миркина переводила с трепетом и видела в этом одну из своих главных жизненных задач. Образ Орфея вошел в ее собственное творчество, в лирике и в поэме "Семисвечник". Но у нее никогда не было потребности понимать этот образ как замену Христа.

Скорее как обновление, как еще один лик Бога, единого во всех своих ликах. Я думаю, что Рильке разочаровался в церковном Христе, почувствовав тесноту жестких конструкций богословов, вмуровавших в стены храмов гибкие образы поэтов -- духовидцев. Застывшие словесные конструкции мешали ему высказать то, что рвалось к слову. В полемике с церковью сложилось стихотворение о Христе -- человеке, оставленном Богом в Гефсиманскую ночь. И начались поиски новых образов в Орфее и в ангелах Дуинских элегий.
Поэзия Зинаиды Миркиной развивалась иначе. Ее образы Христа и Богоматери с самого начала были узнаны сердцем, не скованным никакими догматическими рамками, и жили в царстве поэзии. Она любила повторять слова Тагора к Богу "О, поэт наивысший!" Ее Бог сохранял имена христианского предания, но образ Его развивался не менее свободно, чем образ Орфея у Рильке.
Сказалось, может быть, то, что церковь в те годы была нема и церковные оценки ни над кем не тяготели. Христос и Богоматерь были пережиты вне церкви. До своего духовного переворота Миркина просто не понимала Евангелия, а после -- прочла как рассказ, в котором она узнавала образы собственной души. Триптих "Богоматерь" -- достаточно яркий пример. Вынашивание божественного младенца сливается там с ростом дерева и творчеством поэта. В других стихах Христос сближается с образом ее собственной муки, длящейся полвека, и на первый план выходит оставленность Гефсиманской ночи, одинокий человек, почти Иов на своем гноище -- и все же Бог. И все же -- образ нашего большого "Я", побеждающего слабость малого "я", образ бессмертия, побеждающего сквозь муку и смерть.
Вот стихи, написанные в последний год:

* * *
Один на один, опрокинут, разбит,
И кажется Богу не нужен.
А лес все шумит, и шумит, и шумит,
А мысли все кружат и кружат.
О, Бога незримого явленый сын.
Все правда, что было, то было.
Скажи мне, легко ли один на один

С несметною адскою силой?
Я вслед за Тобою на муку иду.
И кто там о славе пророчит?
Скажи мне, легко ль в Гефсиманском саду
Глухой нескончаемой ночью?
Легко ли вот так, умываясь в крови,
Без славы, без ангелов Божьих?
А лес все шумит, и шумит о любви.
А сердце... И сердце про то же.
-----------------------------------------
И еще раз о том же:

* * *
Ты есть жизнь и воскресенье,
Ты решение задачи.
Что ж Ты сам, как лес осенний,
Как листва под ливнем плачешь?
Что же, Господи помилуй,
Неужели боль не в меру?
И со всей Твоею силой,
И со всей Твоею верой,
Необъятной, беспредельной...
Всемогущий Сыне Божий,
Что ж душа скорбит смертельно
И утешиться не может?
Иль не знаешь о развязке --
О своей посмертной роли?
Нам рассказывают сказки,

Ну а Ты кричишь от боли.
Ну а Ты вобрал все горе,
Мир взвалил себе на спину,
И зовешь идти по морю
Слез Твоих -- и в нем не сгинуть.

У Зинаиды Миркиной есть стихи о дне Брамы, который длится много тысяч лет, о символике Дао в китайской живописи, несколько прекрасных стихотворений о Данае, зачавшей от Божьего света, но ее любимое имя Бога -- это имя Христа. Боль гефсиманской ночи уравновешивает только образ Бога, не имеющего имени, никакого образа:

* * *
Бесконечность... Бесконечность...
Вот что нас незримо лечит
Прикасаньями своими.
Только кто же даст Ей имя?
И пускай имен у Бога
Так же бесконечно много,
Точно волн у океана --
Бог остался безымянным.
Очертить его не может
Ни одно созданье Божье
Кистью, иль резцом, иль речью,
Ибо Бог наш -- бесконечен.

Опыт суфийской поэзии, более тысячи лет жившей рядом с догматическим исламом, то сталкиваясь с ним, то заключая мир, заставляет думать, что поэтический путь к Богу никогда не станет всенародным. Для этого нужна поэтическая одаренность, а она не становится чаще, чем в прошлом, скорее реже. Большой дорогой развития религии будет скорее постепенное насыщение традиции крупицами современного духовного опыта, переданного живым современным языком, как в проповедях и беседах Антония Блума. Но тождество поэзии с откровением всегда находило страстных последователей, и я не думаю, что они когда-нибудь исчезнут. В поэзии религиозного созерцания тонет несовместимость религиозно-философских и богословских систем. В ней рождается чувство, что любая человеческая речь, подсказанная Богом, -- только перевод с божьего на человеческий; и поэтический перевод лучше, чем логически правильный подстрочник, ближе к подлиннику, не доступному человеческому уму. Родство мистической поэзии, мистического искусства разных культур становится прообразом родства великих религий, родившихся в Осевое время и несущих на себе печать Единого Духа.

В поэзии Басё, в живописи Ма Юаня и Сэссю европейцы чувствуют и понимают то, что они не чувствуют и не понимают в философском и богословском изложении. Глядя на Троицу Рублева, я больше понял в тринитарном богословии, чем в трудах святых отцов (и лучше понял сами эти труды). И я убежден, что поэзия веры без догматических границ -- один из путей к вселенской вере, которая сделает прозрачными нынешние границы вероисповеданий.

К началу темы
  Ответить с цитатой                 Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Рауха



Зарегистрирован: 08.09.2007
Сообщения: 14901
Откуда: Отовсюду всеми возможными

СообщениеДобавлено: Пн Фев 07, 2011 7:49 am   

Соня писал(а):
Почему Богу нужна трагедия, почему Его бытие было бы неполно без нее, почему человек должен умереть ради нетленного Творца? Хочется связать одну загадку с другой, поставленной
Ангелусом Силезиусом:
Я без Тебя ничто, но что Ты без меня?
Если Бог -- это Бог, а я -- это я, то Силезский Вестник написал какую-то чушь. Но Бог -- не только Бог и я -- не только я. Нельзя подходить к Богу с правилами логики, где А равно самому себе (А = А) и не равно другому (А ? В).

Именно.



Последний раз редактировалось: Рауха (Ср Мар 30, 2011 4:55 pm), всего редактировалось 1 раз
К началу темы
  Ответить с цитатой                 Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Соня



Зарегистрирован: 29.12.2010
Сообщения: 723
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Пн Фев 07, 2011 8:06 am   

А вот хорошего опровержения двухзначной логике на сироте дать не могу.
Все мои примеры (в частности, отношений асимметрии) пусть и демагогически, но упорно и успешно разбиваются.


_________________
Не важно что написано.
Важно как понято.
К началу темы
  Ответить с цитатой                 Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Рауха



Зарегистрирован: 08.09.2007
Сообщения: 14901
Откуда: Отовсюду всеми возможными

СообщениеДобавлено: Пн Фев 07, 2011 8:08 am   

Соня писал(а):
Все мои примеры (в частности, отношений асимметрии) пусть и демагогически, но упорно и успешно разбиваются.

Кинь ссылку, обмозгуем.



Последний раз редактировалось: Рауха (Ср Мар 30, 2011 4:55 pm), всего редактировалось 1 раз
К началу темы
  Ответить с цитатой                 Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Лис



Зарегистрирован: 21.11.2008
Сообщения: 1979

СообщениеДобавлено: Пн Фев 07, 2011 5:30 pm   

Да статья хороша. После таких смыслов хочется и со стихами поплотнее познакомиться. Меня обычно на это проза И. Бродского пробивает. Он как - то чужую поэзию очень проницательно понимает.

Мандельштама в тему он вспомнил: как раз про пучины того, что где - то далеко в творце пульсирует, а потом пробивается как гейзер на Камчатке: горячо и страстно.

Соня писал(а):
Поэт чаще это вспоминает.

Поэзия максимально апофатичный жанр. Не случайно революционные религиозные тексты часто рифмованы и сжаты до предела уже рамками норм искусства, а не канона.

Соня писал(а):
Богословие делит священную реку на рукава. Поэзия соединяет их в стремлении к устью.

Не очень понятно -- но сказано красиво.

Соня писал(а):
противоречить друг другу, не теряя правдивости

Как часто такое бывает!

Соня писал(а):
Им хочется, чтобы христианское откровение возникло вне потока культурных связей и оставалось раз и навсегда застывшим.

А. Мень попробовал взглянуть пошире, обрисовать эти культурные связи, посмотреть, откуда крона зеленеет! и... услышан был мало кем в ортодоксальном мире.

**************

Философско - созерцательные стихи, плотные до тяжести созревшего, яркие, не нудные, с непридуманным движением в женской поэзии довольно - таки редкое явление. Их даже женскими тут трудно назвать. Просто стихи. Со знакоком качества поцелуя Ангела.


_________________
и делов - то
К началу темы
  Ответить с цитатой                 Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Отправить e-mail Skype-имя
Показать сообщения:   
Добавить тему в избранное   Ответить на тему    Клуб друзей и читателей Розы мира (2007-2011) -> Беседка -> Роза мира (концепция) Часовой пояс: GMT + 3
 
Всё на одной странице

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах





Powered by phpBB © 2001, 2005 & Святой Коннектий