Наш детский скворечник.

1
– Неужели ты забыл?! – голос жены на другом конце телефонной линии был непривычно холоден.
– Прости дорогая, мне сейчас некогда… Срочная работа. Мне, правда, некогда. Я…
– Эх, ты! – она не дала мне договорить. Стараясь быть сдержанной, Ольга говорила еле слышно. – Он ждал тебя весь вечер. Эх, ты… – голос ее задрожал.
– Да что случилось-то? Кто?! – спросил я в недоумении, нехотя отрываясь от работы. Взгляд мой устало скользнул по опустевшему офису, выхватил сгустившийся за окном полумрак позднего вечера. – Не понимаю. О чем ты?
– И ты еще спрашиваешь? – она тихо шмыгнула носом, и я догадался, что она украдкой вытерла слезу. – Ты же обещал! Он тебя так ждал… – повернув голову, она стала говорить куда-то в сторону и от того еле слышно. – Он и теперь тебя ждет… – было слышно, как она вновь шмыгнула носом. – Он так и уснул с молотком в руках… Даже не стал раздеваться… Сказал, что будет ждать папу, бедный мальчик…
И тут я все вспомнил.
«Боже мой! Как же я мог забыть?! Забыть! Ведь именно завтра тот самый последний день, когда еще можно принять участие в общешкольном конкурсе поделок детей и их родителей. Последний день, когда бы мы могли принести наш общий с сыном скворечник.»
– О Боже… Оля, представляешь, я совсем забыл! Оля, я забыл...
– Да, ты забыл… – проговорила она тихо и, тяжело вздохнув, не сразу добавила – Чего уж теперь. Он уже спит. Время вышло… Ты скоро?

2
Когда в навалившуюся тишину ворвались тягостные гудки телефона, мне стало вдруг горько и почти нестерпимо больно. Я представил как Никитка, как мой первоклассник Никитка, старательно сделав уроки, терпеливо ждал меня с работы. Как он вытащил из шкафа тяжеленный для его лет чемодан с инструментами. Как приготовил все необходимое. Как, поглаживая заготовленные досочки, стал рассказывать бабушке о том, какая огромная польза будет от сделанного нами скворечника.
Она, по-видимому, жарила котлеты и, с умилением слушая внука, улыбалась его словам. А он все рассказывал. С увлечением рассказывал, как счастливо заживут в нем прилетевшие с юга птицы. Как появятся у них вскоре птенцы.
В какой уже раз он слово в слово повторял услышанное от меня, и нисколько не сомневался, что все именно так и будет. Ведь это будет наш общий скворечник. Настоящий скворечник для настоящих птиц. Ведь это так здорово сделать не просто какую-то, никому не нужную, поделку, а сделать действительно что-то полезное, что-то нужное для других.
Я представил как, услышав дверной звонок, с криком «Папа, папа!», Никитка бросился к двери. Как, поцеловав пришедшую с работы Ольгу, понуро вернулся обратно.
– Это мама, – почти с досадой произнес он бабушке, в какой уже раз беря в руки заготовленные досочки…
«Нужное для других… – комок подкатил к горлу. – Мой бедный мальчик…»
Боль сменилась горечью, а я вновь и вновь представляя Никитку, не переставая жал на педаль газа. Рядом мчались такие же запоздалые машины. И усталые, почти безучастные лица проносились мимо.
«Зачем же мы все торопимся теперь? – бессмысленно спрашивал я и себя и их. – Ведь уже поздний вечер и все наши домашние спят. Спят наши семьи. Спят наши мальчики и наши девочки. Их сегодняшний день вновь прошел без нас. Как и вчерашний, и позавчерашний, и может быть завтрашний… Нет-нет, так не должно быть!».

3
Полумрак детской комнаты был полон безмолвия. Лишь время от времени Никиткино тихое сопение на секунду пронзало тишину, во сне он что-то с укором бормотал кому-то, а затем вновь безмятежно затихал.
Я опустился рядом с детской кроватью на колени, укрыл торчавшую из-под одеяла ножку, и осторожно коснулся губами щеки сына.
– Па-почка… – не то во сне, не то на секунду проснувшись, еле слышно произнес он, а затем в комнате вновь воцарилась тишина.
Перестав дышать, я прислушался.
«Мне показалось или…».
По-прежнему стоя на коленях перед кроватью сына, я вдруг вспомнил как несколько лет назад, когда после двухнедельной командировки, я вернулся домой, Никитка вот также тихо произнес такое же «Па-почка». Ему было тогда годика три, не больше. Но помню, когда я тогда вошел в квартиру, он как-то совсем по-взрослому, точно невыносимо уставший от долгой разлуки человек, человек, много-много повидавший на своем веку и столь же многое познавший в этой жизни, медленно подошел ко мне и, когда я склонился к нему, крепко обняв меня за шею, еле слышно выдохнул: «Па-почка». Помню, в этом единственном слове, едва слышно произнесенном тогда, было столько тоски, столько детской боли, что комок подступил у меня тогда к горлу, и мы долго молчали, крепко прижавшись друг к другу.
И вот теперь стоя перед кроватью сына, и вслушиваясь в тишину, я вдруг вспомнил это.
«Прости меня, сыночек, – прошептал я одними губами, не в силах противостоять той невыносимой боли вины, что вдруг наполнила мое сердце. Слезы, застилая глаза, вырвались наружу и медленно сорвались вниз. Губы мои безвольно затряслись. Не боясь быть застигнутым врасплох, я не скрывал своих чувств. И слезы, переполняя глаза, текли по щекам. – Сыночек, прости меня за всякую боль, что я нанес тебе вольно или не вольно».

4
Когда я вышел из детской, жена все еще не спала.
– Что-то случилось, дорогой? – все вдруг поняв, спросила она, нежно обняв меня и пытаясь утешить. – Ты был там почти час.
– Нет. Все хорошо, – обнявшись, мы стояли какое-то время в полутемной комнате, не произнося ни звука. Когда-то я прочитал, что любящие супруги, прожив достаточно долго, уже не нуждаются в словах при общении. Они словно понимают друг друга уже каким-то иным путем. Вот и теперь, точно улавливая, разливающиеся из любящих сердец, незримые волны, мы стояли в сердечном звучании друг друга и молчали. Хотя мне казалось, что мы сказали друг другу уже столько-столько слов:
«Помнишь, когда мы были еще не женаты, ты спросила «Что такое счастье?»
«Да, – тихо произнесло твое дыхание, аромат твоего тела и биение сердца. – Помню».
«Какой я был глупец! Я наговорил тогда много высокопарных слов, прочитанных мной в разных, таких же глупых книжках. Но все это было не то. Не то!
Ты стояла тогда, внимательно меня слушая. Ресницы взлетали над глазами, словно крылья диковинной бабочки. А твоя хрупкая, почти миниатюрная ладонь покоилась в моей. От твоих тонких, изящных пальцев исходила такая нежность, такая умиротворенность, что у меня слегка кружилась голова. Но, сказав многое о счастье, я заглянул в твои голубые глаза и понял, что все это больше походило на рассказ о том, о чем я и понятия не имел в действительности. Это как рассказывать о море, никогда его видя. Это как пытаться жестами передать аромат цветов. Или объяснить что такое любовь человеку, который никогда-никогда не любил. Слова мои были искусственны, и я понял это по твоим глазам.
Или может быть, ты просто представляла себе счастье как-то по-другому?
«Что такое счастье?» – спрашивал я себя после этого разговора много-много раз. – Что такое счастье?»
«Счастье?»
«Да, счастье. По-моему оно вовсе не обязательно связано с какими значительными событиями в жизни людей: свадьбой, рождением детей или чем-то иным и важным в человеческой жизни. Ты согласна?»
«Да».
«Ведь самое настоящее счастье я испытал в самый обычный, даже самый рядовой день. Ты помнишь этот день?»
«Какой? У нас было много счастливых дней».
«Этот был особенный. Он был особенный для меня. Это было то самое настоящее счастье, о котором пишут стихи и помнят всю жизнь. И я буду помнить его всю жизнь. Нашему Никитке тогда было годика два. Обычным вечером, вот как сегодня, мы были в этой комнате, а он, закатываясь с веселым смехом, вбежал в нее. Ты помнишь?»
«Да. За ним, задорно потявкивая, мчался Джим. Он был еще щенком и его лай был так смешон и весел».
«Да. Играя, они вбежали в эту самую комнату. Один догонял другого. И мы с тобой, словно стремясь уберечь их от падений, незаметно для самих себя, сползли на пол. Ты помнишь?... Они бегали между нами по кругу, весело смеясь своими детскими голосами. Ты помнишь? Я увидел, как на твоих глазах выступили слезы.
«Да, и на твоих».
«Что-то подкатило тогда к горлу. Нет, что-то поднялось из самой груди и переполнило меня. Переполнило и понесло. Нет, приподняло и возвысило… Я не знаю… Я словно слился в этот самый миг и с Никиткой и с тобой и с Джимом. Ничего не было вокруг – только детский переливающийся смех и твои огромные, полные блаженных слез, счастливые глаза. Ты помнишь все это? Помнишь? Если это не счастье, то, что тогда счастье?»
«Это и есть счастье».
«И знаешь, о чем я сейчас подумал? Ведь по сути это был самый обычный, самый рядовой день в нашей жизни. Это был не день рождения. Не день окончания школы или начало долгожданного отпуска. И я мог, также как сегодня, приехать лишь поздним вечером… Лишь поздним вечером. Но ведь тогда бы уже ничего бы и не было. Не было бы тех счастливых мгновений в моей… в нашей жизни, о которых мы будем вспоминать всю жизнь. Понимаешь?... Не было бы… Никогда… О, Боже… нет!...
Но ведь может быть были и другие дни, другие вечера на которые я опоздал, не приехал, и которых уже никогда не повторить. Не повторить. Они просто были. И все. Понимаешь? Это так больно! Понимаешь? Так больно это осознавать».
«Да, любимый. Да».
Мы стояли, крепко прижавшись друг к другу, слыша сердцебиение друг друга, и не произнося ни слова.
А за окном царила начинавшаяся уже ночь. Лишь время от времени тишину пронзали припозднившиеся авто. Проносясь мимо, они куда-то запоздало спешили.
«Зачем вы торопитесь теперь? Зачем?! – с болью адресовал я свой вопрос невидимым мне людям. – Зачем? Ведь уже поздний вечер и все ваши домашние спят. Спят ваши дети. Спят наши мальчики. Спят наши девочки. Их сегодняшний день вновь прошел без нас. Как вчерашний, как сегодняшний и может быть как завтрашний».

5
– Ложись. Уже поздно, – наконец произнес я, слегка отстраняясь от жены. – А мне еще тут нужно… – я не договорил, тихонько сгребая в охапку заготовки для скворечника и некоторые инструменты. – Я быстро.
– Ты куда, на улицу?! – шептала она с широко раскрытыми глазами. – Ты что с ума сошел? Время час ночи! Я тебя не пущу! Неизвестно кто там сейчас бродит! Нет…
– Успокойся, – я нежно поцеловал ее. – Я здесь в подъезде. Осталось совсем немного… доделать. Я тихо и быстро. Здесь на площадке. Тссс! Ты же знаешь, утром скворечник нужно уже отнести в школу. Я не могу подвести Никитку. Он так на меня надеется.
– Нет-нет, уже ночь! – не сдавалась Ольга. – Давай завтра. А? Я разбужу тебя пораньше. Ну, пожалуйста…
– Да я сейчас, быстро… Доделаю. И все. Осталось совсем немного. Пойми. Доделаю и разберу, а утром останется только собрать. Мы с Никиткой утром сделаем это вместе... А?
Ольга долго не соглашалась, но затем сдалась.
– Только в подъезде! Обещаешь? Не на улице.
Но в подъезде получалось шумно. Я постоял какое-то время в наступившей тишине, а затем еле слышно вышел во двор. Тусклое звездное небо над головой было плохим подспорьем, и я направился под фонари на детской площадке.
– Эй, гражданин! – грозно раздалось за спиной, когда работа уже близилась к концу. Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. От милицейской машины, замершей не вдалеке от детской площадки, двигались две темные фигуры. – Мужик, стой и не двигайся! – строгий голос был полон решимости. – И что б без глупостей!
«Вот, блин! – выругался я мысленно, понимая, что всякое объяснение будет в полуночный час выглядеть глупым и подозрительным. Но толи в виду того, что работа действительно близилась к концу, и я уже мог подкрепить свои слова почти готовыми деталями скворечника, толи оттого, что в это время милицейскому наряду совсем не хотелось связываться с сумасшедшим строителем скворечников, меня все же выслушали.
Закуривая, старший из наряда погладил досочки грубой ладонью.
– Скворечник, говоришь… – он выпустил струю густого дыма в звездное небо. – Грубовато получается. Надо бы зашкурить, – он на секунду задумался, пристально глядя на меня. – А ну поехали!
Опешив от такого поворота событий, я не знал, что и предпринять.
– Мужики… Вы чего? – растерянно пробормотал я в ответ, рукой указуя на ближайший дом. – Да я здесь живу. В этом подъезде. Вот мои окна.
– Да не боись, ты! – милиционер добродушно засмеялся. – Я действительно в смысле зашкурить досочки. Здесь недалеко мебельная мастерская. Бригадир-узбек – мой знакомый. Узбеки вкалывают без выходных в две смены. Здесь недалеко… Да правда, я в смысле помочь, – он с улыбкой уставшего и доброго человека вглядывался мне в глаза. – Правда. У меня у самого сын… – голос его дрогнул, осекшись, он недоговорил. Отвернувшись, милиционер тяжело зашагал к машине. И уже пройдя больше половины, оглянувшись, добавил с еле заметной дрожью в голосе. – Поехали, брат. Все будет как надо.
– У него сын в Чечне погиб, – второй милиционер продолжал стоять рядом. – Переживает страшно. Когда жена в ночную смену, он не может быть дома один. Специально идет на дежурство… Такие дела… А вообще, Семеныч хороший мужик. Поехали, он поможет.

6
Работа спорилась. А в перерыве худой узбек разлил чай и, перемежая русские слова с узбекскими, вновь рассказал свою грустную историю. И хотя я и теперь мало что понял из его путанного рассказа, но слова «маленкай дети», «болшой семья», «люблю», «жена силно болеет», «силна, силна скучаю», говорили сами за себя.
Какие слова могут поддержать сердце тоскующего о своей семье отца и мужа? Какие слова могут привнести в его уставшее тело покой? Нет таких слов, если он не со своей семьей. Ведь нет, и не будет, в его сердце покоя, пока не прижмет он к своей груди всех своих самых близких ему людей.
Говоря с ним, я пытался найти самые теплые и сердечные слова, чтобы хоть как-то успокоить этого, многое познавшего и многое пережившего на своем недолгом веку, человека. Вот уже больше года как, оставив семью на попечение своих стариков-родителей, он вынужден был уехать на заработки. Он все переносил с легкостью. И тяжелый труд. И столь же тяжелые условия жизни. Его не страшили ни наш северный, петербургский климат, с его вечными промозглыми дождями или секущими на ветру снежными порошами, ни самодур хозяин-работодатель, заставлявший работать без выходных-проходных. И лишь единственной его болью была находившаяся за тысячи верст его семья. И что могло сравниться с этой болью?
Я вдруг попытался представить всю его семью. Вот, усаживаясь за большим столом в тенистом саду, они в который уже раз раскладывают семейные фотографии. Вот они разливают такой ароматный, дымящийся чай…
– Проснись, проснись, – кто-то мягко тронул меня за плечо. – Поехали домой.
Я медленно открыл глаза.
– Я что уснул? – вспомнив о Никитке и о скворечнике, я испуганно вздрогнул.
Семеныч, улыбнувшись, кивнул.
– Да, так в обнимку со своим скворечником и заснул.
– И долго? – я торопился протереть глаза. – Долго спал?
– Минут двадцать. Все поехали. И еще смотри... Вот! – лица милиционера и стоявшего за ним узбека-отца расплылись в улыбках – Как нравится? Смотри.
На столе, рядом друг с другом, красовались еще два скворечника.
– Нравится! Это тебе от нас. В придачу. Хотя и на скорую руку, но, по-моему, не плохо. А? Как? – Семеныч подмигнул худому узбеку.
– Здорово! – я расплылся в благодарной улыбке. – Никитке понравится.
– Чего Никитке! – тот весело рассмеялся. – Главное чтобы птицам понравилось!

7
Прошло уже много-много лет с того времени, но я до сих пор во всех подробностях помню события того долгого дня. Плавно перешедшего сначала в ночь, а затем и в утро. Отчетливо помню удивление и невыразимую радость на лице сына, едва он увидел перед собой скворечники.
– Ого-го! – только и вырвалось из восхищенной груди Никитки, когда он бросился мне на шею. – Вот это да! Ого-го! А мама и бабушка видели?... Покажем?
– Не сейчас. Тссс! – я поспешил успокоить своего, словно ошалевшего от счастья, сорванца. – Еще рано. Пусть поспят. Здесь осталось немного доделать. Давай закончим вместе...
Все утро Никитка был словно на крыльях. Узнав о событиях прошедшей ночи, он непременно захотел передать два других скворечника своим друзьям.
– У Петьки отца-то нет. Кто ему поможет? – совсем по-взрослому рассуждал семилетний мальчик. – А так можно посчитать, что они с папой скворечник сделали. Ведь так? Пусть и чужой папа, но ведь все равно папа. Ведь так? Вот... Правда, здорово! – набирая телефонный номер своего друга, Никитика продолжал рассуждать. – Да и Илюха согласится со скворечником. У него отец вчера опять был пьяный. И позавчера... Так что… Алло, привет, дело есть. Бери портфель и дуй ко мне… Да нет, потом узнаешь. Ага. Быстрее! Нас ждут добрые дела!

2007 г.