Отец Саймон — нынешнее светило Ордена Проповедников. Начиная с самого св. Доминика (↑ 1221), через св. Фому (родился через четыре года, а по другим предположениям — через пять лет), так и идет какая-то цепочка светильников. Поражают они не только мощью ума — это профессиональная необходимость, а раз надо, Бог дает — но и какой-то особой бесстрашностью, евангельской свободой. Правда, corruptio optimo pessima — именно доминиканцы в страшной Испании XVI века совершенно не по-христиански покусились на дух других людей, и оправдать этого нельзя, можно только каяться. Потом бывало разное, и в XVIII веке цепочка едва светила, но, начиная с Лакордэра (1802-1861), сверкает вовсю. Отец Тагуэлл преподавал в Оксфорде, сейчас он — в Риме, в Папском Институте св. Фомы Аквината, который называют «Angelicum». Занимает он и «важный пост» в ордене, ведает всеми его архивами. Когда он еще был в Англии, летом 1983 года, отец Жак Лев передал старой русской доминиканке запись его бесед о блаженстве, и очень скоро их перевод уже ходил в самиздате. Когда первые четыре экземпляра (столько закладывалось в машинку) пошли по Москве, буквально сокрушая — одних, выводя из себя других, не подозревавший об этом Тагуэлл кончил и выпустил книгу «Пути несовершенства». Простота и истинность его слова поражают, в самом прямом смысле. Примеров — много. Но что говорить, читайте сами.
Наталья Трауберг
Саймон Тагуэлл.
Отцы–пустынники
Не совсем ясно, как и когда возникло христианское монашество, но миф о том, что началось оно в Египте со св. Антония (↑ 356) и других пустынников, верен хотя бы в одном: именно к ним обращались за вдохновением следующие поколения монахов. Кассиан, истолковавший Египет для Запада, и довольно бесформенное собрание историй и речений, известное под именем «Патериков», питали монахов и всех тех, кто хотел вести истинно христианскую жизнь. Даже там, где нет прямых отсылок, нетрудно угадать влияние пустынников. Например, в житиях ирландского монаха Канисия два примера послушания взяты, без всякой ссылки, из патериков. К тому же источнику восходят бесчисленные примеры средневековых проповедников, и те же самые отцы побудили Екатерину Сиенскую стремиться в юности к отшельнической жизни.
Однако если мы хотим понять, что именно подчеркивали пустынные отцы, нужно вернуть их в истинный контекст. Тогда мы увидим, что они не основали ничего совершенно нового, но, в немалой мере, отозвались на ситуацию, которая восходит к очень ранней церкви.
Уже апостол Павел говорит, что безбрачие помогает отдать все Богу, не рассеиваясь на семейную жизнь. Конечно, это в немалой мере способствовало христианской аскезе. С этим связано представление о «браке с Христом», исключающем всякий другой брак. Связано с этим и умозрительное мнение, что уйдя из жизни среди людей со всеми ее сложностями, мы преодолеем разделения и сложности в себе, станем «едиными» (вполне возможно, что именно это означало слово «монах»).
Иногда желание сосредоточиться только на Боге было связано с представлением, что Христос снова дал нам возможность жить так, как должны жить Адам и Ева в раю. Вероятно, по этой причине некоторые аскеты не ели ничего «искусственного», то есть выращенного и приготовленного. Кое-кто просто ел траву; другие, поудачливей, кормились, как Илия, при помощи ангелов. По той же причине многие монахи считали, что нельзя работать, поскольку работа — удел падшего человека. По-видимому, целью их была постоянная молитва в самом буквальном смысле слова.
Уходили из мира и для того, чтобы трудиться только для Бога. Можно предположить, что апостолы из «Дидахе» были безбрачны и бедны хотя бы потому, что постоянно странствовали. Когда, по какой бы то ни было причине, слабеет ощущение апостольской миссии, странничество напоминает, что мы — странники, пришельцы на земле, не имеющие «постоянного града», пока не достигнем Небесного Иерусалима. Прекрасный текст персидского отца Афрахата толкует жизнь аскезы в тех понятиях, которые Второзаконие (гл.20) применяет к воинам Господним.
Какие бы мотивы не действовали в том или ином случае, какие бы образы не сосредоточивали воображение, к IV-му веку много людей, в разных местах, решили уйти из мира. Все они стремились к жизни, независимой от обычных, мирских установлений. Возможно, в этом смысле, некоторые из них полагали, что «стерегут стены». Пришествие Христа поставило перед людьми главный вопрос: что значит «быть человеком?» Уже недостаточно принять ценности и стремления среды, строя представление о себе. Вопрос другой: «Что такое человек, каким его замыслил Создатель?»
Не захочешь, а почувствуешь, что странные формы аскезы — это опыты. Аскет как бы спрашивает: «Попостимся неделю и посмотрим, что будет» или «Привяжем себя к скале и посмотрим». Доводя человеческую природу до крайности, можно открыть, какова же она.
Конечно, особенно странные аскеты привлекали любопытство. Удивляет другое: многие из них обретали большой авторитет. По-видимому, полностью отказавшись от обычной человеческой жизни, они являли людям и совершенно иную власть, способную повлиять на дела этого мира. По меньшей мере, им приписывали власть сверхъестественную, которую они использовали обычно, чтобы поддержать беззащитных и бедных, исцелить больных, изгнать бесов. Верили в то, что они особенно связаны с Богом, а значит,— несут нам Божью истину; поэтому их мнения ждали в богословских спорах.
Когда мы обращаемся к монашеской словесности Египта, властный, харизматический монах отступает в тень. Дело не только в социальных и географических условиях — египетское монашество осознанно противится харизматикам. Хотя известно, что и там некоторые монахи играли ту же роль, что эксцентрические чудотворцы, о которых мы читаем, например, у Феодорита, все же большая часть египетских монахов отвергала эту «модель».
Одно из лучших описаний «публичного святого» мы находим у Евагрия Понтийского, который говорит о бесовском искушении тщеславия. Египетские монахи заподозрили, что аскеза и чудотворство искушают не меньше, чем общественное служение, и решили, по их словам, что незачем разрушать свой дом, чтобы построить чужой.
Именно поэтому египетское монашество так подчеркивает добродетель смирения. Евагрий говорит: «Аскеза со смирением хороша, аскеза без смирения опасна». А другой отец прибавляет: «Лучше смиренно пасть, чем гордо преуспеть».
Выше всего монахи Египта ставили познание самого себя. Снова и снова учат они, как надо «следить за собой» и описывают добродетель «трезвения», под которым понимается способность определить, что с тобой происходит в данную минуту.
Только так мы поймем, почему они порой как-то небрежно относятся к нравственности. Забота их не о том, чтобы человек поступал правильно, а о том, чтобы он правильно видел, избавляясь тем самым от той искаженной перспективы, которая лежит в основе всех наших грехов.
Например, мы читаем об одном монахе, который держал у себя в келье женщину. Пошли слухи, другие отшельники решили его изгнать, но авва Аммон, навестив кого-то из них, попросил, чтобы ему разрешили пойти с ними. Заслышав их шаги, распутный монах спрятал женщину в большой кувшин. Монахи никого не нашли и удалились, прося прощения. Аммон же сказал виновному: «Брат, следи за собой», больше ничего.
Речь идет не о тех или иных случаях, когда человек согрешил, а о неумении следить за собой, видеть себя. «Именно это — корень всякого зла», - сказал один монах.
Отцы-пустынники боятся отвлеченной, воображаемой духовности, никак не связанной с жизнью. «Если увидишь юношу, восходящего на небо по своей воле, схвати его за ногу и стяни вниз». Нехорошо идти на небо, потому что тебе так вздумалось. Если нет прочной основы — полного реализма, любые духовные взлеты обернутся пустым мечтанием.
Молодой монах пошел к авве Пафнутию, потому что ему как-то не сиделось в пустыне — он думал, что ничего не добился. Авва Пафнутий сказал: «Сиди в келье, молись по одному разу утром, вечером и ночью. Когда хочешь есть — ешь, когда хочешь пить — пей, хочешь спать — спи. И оставайся в пустыне». Монах не успокоился. Нетрудно представить, как он говорил себе: «Разве это жизнь для пылкого христианина?» Он пошел к авве Иоанну, который подтвердил совет Пафнутия, только прибавил: «Не молись, просто сиди в келье». Наконец монах пошел к авве Арсению, который сказал ему делать то, что советуют первые отцы.
Суть ясна. Ты не можешь поистине молиться, не говоря уже о какой-то особой «духовности», пока не сумеешь жить, где ты есть. Просто живя в келье, ты увидишь себя самого, твои настоящие, истинные нужды и способности. Нельзя поститься с пользой, вообще ограничивать пищу, питье и сон, пока ты не узнал, в чем ты действительно нуждаешься.
Если нет вот этого основания: ты не знаешь себя, не умеешь видеть то, что ты есть — ты никак не можешь помочь людям. Вот очень типичный рассказ о трех братьях. Все они хотели жить, как истинные христиане. Один пошел помогать больным, другой стал мирить враждующих, третий удалился в пустыню. Через некоторое время двое первых признали, что у них ничего не выходит. Они пошли к третьему брату, монаху, и он разыграл перед ними притчу: налил в миску воды и посмотрел в нее. Сперва в ней ничего толком не отражалось, потом вода улеглась, отразились их лица. Вот, объяснил он, пока вы не обретете мира, вы не увидите себя и не узнаете, в чем вы неправы. Подразумевается, что без этого невозможно помочь другим.
Иногда кажется, что пустынники скорее избегают той ответственности, которую налагает братская любовь; на самом же деле, они просто поняли, что спеша кого-то облагодетельствовать, скорее навредишь, чем поможешь. Авва Матой говорит: «Когда я был молод, я решил творить добро. Теперь, когда я стар, я вижу, что не сделал ни одного доброго дела». Авва Пимен, в том же самом духе, советует другому монаху поселиться там, где он «не повредит ближнему».
Это совсем не значит, что пустынники просто вычеркнули милосердие. Сам св. Антоний учил, что жизнь и смерть зависят от ближних: приобретем брата — приобретем Бога, обидим брата — обидим Христа. Но такую любовь лучше всего проявлять очень просто и прямо, а не в суете опеки. Этикет пустыни требовал накормить любого гостя и поесть вместе с ним, это ставилось выше поста. Кассиан рассказывает, как он еще с одним монахом пришел к старцу, и тот предложил им поесть. Они и так много съели (видимо, у других братьев), а старец сказал, что сам уже ел шесть раз, с каждым гостем.
Самым важным проявлением любви считалось то, чтобы никто не вмешивался в чужие дела, а главное — не делал замечаний. Даже если он видит, что можно сделать лучше, нельзя этого говорить, пока не спросят; Мало того: если ты видишь, что кто-то грешит, смирись перед Богом и молчи. Однажды авва Исаак пришел в одно место, где обитало несколько братьев, и осудил — молча, в сердце — одного из них. Когда он вернулся к себе, дверь преградил ангел, который сказал: «Господь послал меня спросить, что Ему делать с братом, которого ты осудил».
Такая терпимость должна или хотя бы может обратить грешника. Например, из рассказа об авве Макарии Великом мы узнаём, как обращаться с языческими жрецами. Он шел в какой-то город с одним учеником и послал ученика вперед. Тот встретил жреца и оскорбил его. Жрец убежал и вскоре повстречался с Макарием, и. тот сказал ему: «Помоги тебе Бог, ты совсем запыхался!» Пораженный такой учтивостью, языческий жрец обратился и стал монахом.
Когда одного жреца выгнали за какой-то грех, авва Виссарион ушел с ним, говоря: «И я тоже грешник». Монах должен думать о своих грехах, а не судить чужие.
Должен он терпеть и чужую слабость. Однажды заспорили о том, что нужно делать, если кто-нибудь уснет в церкви. Авва Пимен сказал: «Положить его голову себе на колени».
Такая мягкость, на взгляд пустынников, причинит гораздо меньше вреда, чем агрессивная помощь. Египетская традиция не велит учить друг друга. Если кто-то попросит объяснить тот или иной стих из Писания, лучше ответить: «Я и сам не понимаю». Если кто-то скажет то, с чем ты несогласен, не спорь, а скажи: «Тебе виднее». Если кто-то захочет стать твоим учеником, не назидай его, а будь ему примером. Захочет — последует (Конечно, это очень отличается от уклада монашеских общин, но и там «послушание» развилось постепенно).
Даже пример, и тот бывает опасен. Авва Исайя вспоминает, как пошел с шестью братьями к авве Сысою, чтобы тот им что-нибудь сказал. Сысой отказался, прибавив: «Вы уж меня простите, я человек неученый». Однако потом он все-таки поведал, как ходил к авве Гору, за тем же самым, а тот сказал: «Смотри на авву Афру и делай то, что он».
Именно этот обычай помог монашеской словесности, всему их преданию. Ссылаясь на кого-то другого, можно передавать учение, ничего не приписывая себе. Но и тут появились опасности: некоторые стали собирать речения монахов и хвалиться ими. И вот авва Феликс отказывается сказать хоть слово, ибо оно, неровен час, будет тешить чье-то тщеславие. Может быть, поэтому предание стало безличным, затвердело в правила, за которые никто не отвечал.
Монаху запрещалось вмешиваться в чьи-то дела, но вменялось терпеть, если пристают к нему. Вот поразительный пример из аввы Исайи. Кто-то принес рыбу авве Гору и авве Афре. Афра стал ее резать, когда Гор его позвал. Он оставил нож в рыбе и вышел. Сысой спросил, где научился он такому послушанию. «От Гора», — ответил Афра, и в доказательство сварил рыбу плохо, она вся рассыпалась. Он понес ее Гору и спросил: «Хорошая рыба, отец?» Гор ответил: «Очень хорошая». Другой кусок он сварил хорошо, отнес и сказал: «Прости, отец, я ее испортил», а Гор отозвался: «Да, испортил немного».
Таких историй сколько угодно, суть — все та же: пусть каждый делает, как хочет, не трогай его. Полную готовность подчиниться считали лучшим путем к святости.
Поверхностный читатель может подумать, что монахи, прежде всего соревновались в аскетической суровости и вели фантастические битвы с бесами, но это не так. Суровость к себе, что бы не значила она у первых аскетов, не считалась путем к «сверхчеловеку» и не была идеалом. Она очень твердо подчинялась более важным ценностям — смирению и милосердию. Так, Илларион говорит, что монахом он не ел мяса, Епифаний — что монахом он никого не оставил обиженным на ночь и сам, завершая день, не был обижен ни на кого. Илларион признает, что это намного выше.
Точно так же и битва с бесами. Драматические экзорцизмы, как и всякое чудотворство, считали поводом к тщеславию. Св. Антоний мог предвидеть будущее, но не хотел об этом говорить. Мало того, он учил не пленяться тем, кто воскрешает мертвых, но не может обуздать собственного гнева.
Как-то к авве Пимену пришел знатный чужеземец, Пимен молчал. Гость вышел и спросил ученика, в чем дело. Тот спросил Пимена, и Пимен ответил: «Он говорит о делах небесных, а я — человек земной». Гость сказал: «Авва, что мне делать, меня борют страсти», и Пимен признал: «Теперь ты говоришь хорошо».
Значит, вот в чем наше дело. Высшее само о себе позаботится; мы должны справляться с непорядком в наших душах. Там встречаем мы бесов и побороть их сможем, если встретим лицом к лицу, честно разбираясь в наших мыслях и помыслах.
Египетские монахи недолюбливали «мистику», резонно отвергая наивную страсть к сверхъестествен ному. Целью их было свести нас на землю, а не возвести на небо. «Если у тебя есть сердце, — говорит авва Памва, — ты спасешься». Это — самое главное. Неважно, много ли ты делаешь; важно, чтобы ты был человеком. Спасение предназначено реальным людям, а не вымышленным святым. |
Сайт
Альбом
Помощь
Поиск
Пользователи
Группы
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вход
